Мамины камешки

В 1950- м году было такое прохладное лето, что в августе меня не раз отправляли гулять во двор в пальто и белой шали, завязанной крест накрест на спине. Сентябрь и вовсе встретил холодом и ненастьем. Первого же сентября погода смилостивилась, и день прошёл без осадков.

Меня нарядили в новенькое коричневое шерстяное платье в складку со стоячим воротником. Сверху надели белый глухой фартук с крыльями, по краям которого мама старательно связала крючком узенькие кружева. На ноги купили коричневые кожаные полуботинки, которые нужно было носить с собой в мешочке, чтобы надевать только в школе. В коротенькие косы вплели белые ленты из крепдешина, края которого мама сама подрубила, поскольку готовых белых лент тогда в продаже не было. 

С портфелем и с букетом ярких астр в руках вместе с мамой я первый раз пошла в школу. Путь лежал по узкому переулку, пересекающему три улицы, застроенные бревенчатыми избами. Сквозь щели заборов были видны огороды с зарослями вянущей картофельной ботвы и огромными тыквами. Перед воротами домов копошились куры. Окрестности оглашал лай цепных псов. Школа возвышалась в конце переулка четырёхэтажная, величественная, словно дворец, с большими окнами и оранжевыми стенами.

 Пришли мы рано. На высоком крыльце учениц поджидали учителя. Девочки постепенно собирались к торжественной линейке. Наша учительница Вера Павловна, красивая и молодая, вручила моей маме бумажку со словами, которые мне надлежало быстро выучить и продекламировать перед строем: “Дорогие девочки и учителя! Мы сегодня в первый раз пришли в нашу просторную светлую школу…” Что было написано дальше, я не помню, поскольку именно в этом месте споткнулась, засмущалась и позорно убежала с крыльца в мамины объятия. 

Возвращаясь домой, я оглянулась на огромные окна школы и спросила: “Мама! А долго я буду здесь учиться? ” “Десять лет”, — ответила она. Я плохо представляла тогда, что такое десять лет, но всё же поняла, что это очень большой срок и пришла в ужас от мысли, что предстоит так долго ежедневно рано вставать и отсиживать много часов за партой. Увы, кончилось беззаботное раннее детство, начались бесконечные будни.

Чтобы помочь мне привыкнуть к школе, маме пришлось на несколько месяцев оставить работу. Первое время она ежедневно провожала и встречала меня. Дожди шли беспрерывно, и дорога быстро раскисла, превратившись в непроходимое грязное месиво. Мама собирала по всей округе камешки и бросала их вдоль тропы. Мы с новыми подружками, прыгая с камня на камень, добирались до дому.

— Мама, когда я вырасту, я напишу книгу и назову её “Мамины камешки”.

Мамы давно нет, да и в моей жизни уже брезжит закат, но книжку эту я так и не написала.

Грязь закончилась в конце октября вместе с первыми морозами. Ёжась под порывами студёного ветра, я каждое утро в кромешной тьме шла на занятия с тяжёлым портфелем, к ручке которого был привязан мешочек с не проливающейся чернильницей, которая, не смотря на название, оставляла на портфеле несмываемые пятна. Над тёмной громадой школы висела маленькая холодная луна.

В те годы девочек и мальчиков обучали в разных школах. Только через четыре года, когда я перешла в пятый класс, ввели совместное обучение. Первых классов было два – “А” и  “Б”. Класс ”А” вела опытная Надежда Матвеевна Орехова. Она считалась лучшей учительницей младших классов, но мама почему-то недолюбливала её и записала меня в класс “Б”, который вела менее опытная  скромная Вера Павловна Петрова.

Я любила Веру Павловну, но много позже поняла, что Надежда Матвеевна лучше готовила своих воспитанниц к жизни – они успешнее учились, были более развитыми, бойкими и умели постоять за себя. Надежда Матвеевна привлекала их к участию в смотрах, конкурсах, ставила спектакли, заряжая своей неуёмной энергией. В нашем же классе ничего подобного не было, и мы росли такими же скромными и застенчивыми, как и наша учительница.  Не избалованные зрелищами, мы с завистью взирали на нарядных сверстниц из класса “А” в костюмах из раскрашенной марли, вдохновенно разыгрывающих на сцене незамысловатую пьесу ”Среди цветов”. Постановка эта заканчивалась сладкоголосой песней “Лети к нам тихий вечер на мирные края, тебе поём мы песню, вечерняя заря…”, которая так потрясла меня красотой мелодии, что я  до сих пор её помню.

  Однако успехи Надежды Матвеевны объяснялись не только её мастерством. Используя свой авторитет, она отбирала в свой класс учениц из благополучных семей, которых в те годы было не так уж и много. В нашем же классе “Б” лишь человек пять росли в семьях со сносным по тем временам достатком и, следовательно, были лучше подготовлены к школе. Остальные жили на грани, а то и за гранью нищеты. Плохо одетые, голодные, часто со  вшами в волосах и с дефектами речи, девочки с трудом учились и после 4-го класса, а то и раньше, куда-то исчезали из школы, по всей вероятности, так и не получив обязательного в те времена семилетнего образования. По малолетству, я не интересовалась их дальнейшей судьбой.

Помню очень маленькую девочку, которую звали Гильда Шик. Она плохо говорила по-русски, ужасно коверкая слова, например, на вопрос, какой сейчас урок, она ответила: ”Щечас у нас урок пишать”, что означало урок письма. Речь её неизменно вызывала если не смех, то недоумение. Уж и не знаю, откуда занесло этого бедного ребёнка в наши глухие края. Может быть, её родители отбывали здесь ссылку? Скоро Гильда Шик куда-то исчезла.

Обучение наше протекало точь-в-точь как в легендарном фильме ”Первоклассница”, который до сих пор частенько показывают по телевидению. Те же  тетради в косую линейку, те же прописи, те же волосяные и жирные линии, старательно выводимые стальным пером, которое нужно было обмакнуть в чернильницу. И те же неизбежные кляксы. От долгого писания такой ручкой на среднем пальце неизбежно возникала внушительная мозоль. Даже учительница в исполнении красавицы Тамары Макаровой была похожа на нашу Веру Павловну – та же причёска, то же милое лицо и  ровный спокойный голос.

Так же как и в фильме, мы по очереди дежурили, старательно вытирали доску и полоскали под струёй студёной водопроводной воды тряпку, густо замазанную мелом. Вот только комнатных цветов в нашем классе, впрочем, как и во всей школе, не было. В классе была и выборная должность санитарки, в обязанности которой входило проверять чистоту рук, свежесть белого воротничка и манжет, и наличие вшей в голове. А вши были тогда у многих. Руки некоторых учениц были густо покрыты трещинами, которые в народе называют цыпками. Они возникают от полоскания белья в холодной воде и отсутствия тёплых варежек. Помню, я советовала одной такой девочке, чтобы она чаще мазала руки кремом или вазелином. “У нас нет дома вазелина”, — смущаясь, ответила мне она.

—         Тогда помажь руки сливочным маслом.

Только позже я догадалась, что и сливочного масла не было в доме этой бедной семьи, где отец то ли погиб, то ли сидел в ГУЛАГе.

Однажды мне сшили красивое тёмно-красное шерстяное платье с большим отложным воротником. Оно было очень эффектным и прекрасно на мне смотрелось. Когда я пришла в нём на школьный праздник, меня обступили девочки и с завистью в глазах стали рассматривать и щупать мой новый наряд. Мне стало настолько неловко, что я больше ни разу не надела это платье в школу. Один раз я сходила в нём на новогоднюю ёлку во Дворец культуры металлургического комбината, другой раз надела, чтобы  сфотографироваться. Так и пролежало это красивое платье, пока я из него не выросла. Как мама ни уговаривала меня надеть его, я не могла забыть эти завистливые взгляды девочек из бедных семей, хотя наша семья тоже была не из богатых.

Однажды я запаздывала на занятия. Торопливо сняв пальто в раздевалке, я бегом побежала вверх по лестнице и столкнулась на повороте с техничкой, несущей ведро кипятка. Часть воды вылилось мне на чулок. Техничка разразилась грубыми ругательствами. Чувствуя себя виноватой, я побежала в класс и, согнув коленки, чтобы никто не увидел мокрый чулок, села за парту.  В тот день была контрольная. Превозмогая боль от обваренной ноги, я кое-как решила задачу и два примера. Впоследствии оказалось, что я  допустила ошибки и получила тройку, хотя училась хорошо. Когда, придя домой, я сняла чулок, на ноге вздулся огромный пузырь от ожога. Мама пришла в ужас. Она с трудом добилась от меня признания, откуда этот ожог. Несколько дней я не ходила в школу, а злополучную тройку мне не засчитали.

До июня 1950 года мы жили в знаменитой на всю округу ”сорокашке”, доме, названном так по сорока его квартирам. Дом этот был единственным многоквартирным и благоустроенным на Вые, рабочей окраине нашего города, но мы ютились там с двумя соседями. В конце 40-х годов рядом с “сорокашкой” возвели целый квартал новостроек, в одной из которых папа получил двухкомнатную квартиру. В ней не было балкона, ванны, горячей воды и газа, а на кухне стояла кирпичная плита, которую нужно было топить дровами или углем. О газе мы тогда и не слыхали. Он появился в нашем городе только спустя 10 лет.

О существовании холодильников, стиральных машин и телевизоров мы тогда даже не догадывались. Стирали в корыте, шоркая бельё о волнистую оцинкованную доску. Погребов не было, и хранить продукты было негде. Но мама всё равно была на седьмом небе от счастья. Ей казалось, что она не ходит, а летает. Наконец-то она была полновластной хозяйкой и не зависела от нрава соседей. 

Ещё перед переездом мама пообещала, что скоро мы возьмём котёнка. Прихватив корзинку с мягкой подстилкой, мы вместе пошли за ним в соседний частный дом. Маленький пушистый комочек голубовато-серого цвета назвали Бусиком. Я в нём души не чаяла. Он первым зашёл в новую квартиру, что по поверьям должно было принести счастье. Года через полтора Бусик, превратившись в матёрого кота,  сбежал, повинуясь неистребимому зову крови.  Мы долго безуспешно его искали. Месяца через два он пришёл сам, оборванный, страшный, больной. Даже шерсть его отливала не голубым, а рыжим цветом. Вскоре он умер, по всей вероятности отравившись в подвале крысиным ядом. Моему отчаянию не было предела. Я горько каялась, что однажды за какую-то провинность отодрала его за уши. До сих пор я с нежностью вспоминаю моего любимого Бусика, покинувшего этот мир более полувека назад.

Напротив наших окон возводился детский садик. Стройка была обнесена высоким дощатым забором с вышкой охранника как раз напротив наших окон. Каждое утро к воротам подходила колонна хмурых людей в ватниках и шапках-ушанках. Колонну сопровождали конвоиры с винтовками и собаками. Это были заключённые, узники ГУЛАГа, лагеря которого густо опоясывали наш город. Вечером  печальная колонна покидала стройку. На мои недоумённые вопросы, за что эти люди ходят под дулами винтовок, родители хмуро отмалчивались. 

Когда наступили холода, оказалось, что центральное отопление в новой квартире работает плохо. Температура в комнатах  опустилась почти до нуля. Папа каждый день ходил на вышку выпускать воздух из труб, поставил дополнительные секции к батареям, но это мало помогало – строители допустили какой-то неустранимый дефект. Папа закупил дрова и топил ими печь на кухне. Я готовила там уроки и спала.  Тепла от печки на комнаты не хватало, и мы ходили в валенках и телогрейках. От этой промозглости я каждую осень по месяцу хворала, переболев и ветрянкой, и желтухой, и другими детскими болезнями, не говоря уж об ангинах, которые мучили меня по три раза в год.

Каждую неделю мы с мамой ходили в баню. Она была довольно далеко, народу там всегда было очень много. Несколько часов мы стояли в душном вестибюле в бесконечной очереди. Мы тратили на этот поход почти целый день, за что я очень не любила баню. Года через три папа купил ванну и титан, который нужно было топить дровами, предварительно разрубив их на коротенькие щепки, потому что топка была слишком маленькой. Вода нагревалась очень долго, поэтому мы частенько мылись с мамой в одной воде по очереди.

Когда я перешла во второй класс, родители решили отдать меня в музыкальную школу. Я выдержала огромный конкурс, спев на прослушивании “Санта Лючию” и правильно отстукав ладошками  ритмический рисунок. Однако обучение моё пошло туго, не смотря на отмеченные многими способности. Учительница моя, красивая и интеллигентная Нина Ивановна, мучила меня гаммами и фугами, нагонявшими неописуемую тоску. Однажды она все же предложила разучить знаменитую “Шотландскую песню” Бетховена. Я с удовольствием быстро её освоила. Но последовавшие затем задания на разучивание нудных этюдов и сонатин опять вызвало стойкое отвращение к занятиям музыкой. Я всячески старалась под разными предлогами увильнуть от упражнений за инструментом.

Нина Ивановна училась заочно в московском Гнесинском училище на хоровом отделении. Два раза  в год она надолго уезжала на сессию. Едва окончив это училище, она поступила в областную консерваторию по классу фортепиано, и опять потянулись её долгие отлучки. Меня назначали к другим учителям, и это не повысило мои музыкальные успехи. Энтузиазма не прибавляло и то, что всякий раз, когда я с нотной папкой выходила из дома, вслед  мне неслись насмешливые крики соседских ребят: “Музыкантша! Вон музыкантша пошла!” Меня это очень смущало.  Особенно усердствовал сосед Саша Бирюков. Каких только издёвок не изрекал он в мой адрес, даже если я просто выходила во двор погулять. В результате, музыканта, даже любителя, из меня не вышло, хотя одно время я даже хотела поступать в музыкальное училище на теоретическое отделение.

Как-то после занятий я вышла на крыльцо музыкальной школы и залюбовалась прозрачными сосульками, свисающими с крыши. Было начало марта 1953-го года, и хотя в наших краях в это время ещё вовсю лютует стужа, в тот день было солнечно и тепло. Вдруг из здания выбежала запыхавшаяся моя подружка по хору Жанна:

— Ты слышала? Сейчас передали по радио, что умер Сталин.

 Эти слова звучали настолько дико, что я не поверила, пока не услышала сама скорбный голос диктора. Сколько себя помню, о Сталине твердили по радио с утра до вечера. Его портреты висели повсюду. Стихи о нём были обязательными для заучивания наизусть. Песни о вожде мы пели на всех утренниках.  Он представлялся мне не человеком даже, а высшим бессмертным существом.

На следующее утро Вера Павловна с красными от слёз глазами вручила мне деньги и послала прямо с урока купить траурную повязку на рукав. Я пошла в магазин, встала в огромную очередь, но повязки скоро кончились. Тогда народ стал раскупать куски чёрной и красной материи, из которых можно было сшить этот обязательный тогда для всех знак траура. Я тоже купила эти куски и принесла их учительнице.

Дома мама оплакивала кончину вождя, я тоже пыталась выдавить слезу, но не получалось. Папа же с непроницаемым лицом хранил молчание. Лишь много позже я узнала, как жестоко пострадала наша семья  от царившего в стране режима.  Родители долго не говорили мне о подлинных причинах гибели деда и дяди. Даже за разговоры об этом тогда можно было поплатиться свободой. 

Последовавшее за кончиной генералиссимуса недолгое правление Маленкова запомнилось тем, что в магазинах стали появляться кое-какие товары, например, овощи, посуда, даже атласные ленты для волос, которых раньше не было. Однако прошедшая  вскоре амнистия наполнила город уголовниками. Участились кражи, разбойные нападения, драки. К несчастью, в этой вакханалии преступности пострадала и я, маленькая послушная девочка.

Однажды мы с мамой пошли в магазин. Она замешкалась в коридоре, а я стала спускаться  к выходу из подъезда. Вдруг, прямо на лестнице ко мне подбежал молодой человек, и я почувствовала на щеке резкую боль. Он тут же убежал, а я, зажимая рукой порез, так и осталась стоять в недоумении. Подбежавшая через мгновение мама в ужасе увидела текущую по моему лицу кровь. Она тут же уложила меня в постель, зажала пальцами края разрезанной бритвой щеки и несколько часов сидела около меня, не разжимая занемевшие пальцы рук. По всей вероятности, разрез был не глубокий, и вскоре рана затянулась. В дальнейшем от этой травмы не осталось и следа.

Я запомнила обидчика, хотя на лестнице было темновато, и в дальнейшем не раз встречала его на улице. Это был худенький юноша довольно жалкого вида. Я не могу себе объяснить, почему я сразу  не показала его  родителям. Тут был не столько страх, сколько жалость, как это ни парадоксально. Только года через два, когда он опять встретился нам на улице, я  сказала маме: “Это тот самый, который порезал меня бритвой”.  Мама выследила, где он живёт, встретила его у дома и сказала: “Я мать той самой девочки, лицо которой вы изуродовали. Когда у вас будет своя дочь, пусть такой же подонок полоснёт ей в подъезде лицо бритвой”.  Он побледнел как мел и стал торопливо бормотать, что он тогда сдуру попал в компанию, где царили уголовные нравы, что он давно уже покончил с этим и горько кается. Он просил прощения и дозволения встретится со мной. Мама ответила, что за такие поступки прощения нет и, резко повернувшись, ушла прочь.

Как-то утром ко мне зашли подружки. У папы в тот день был выходной, и он решил сходить в кино, взяв всех нас с собой. Кинотеатр был в центре города, довольно далеко, а транспорт почти не ходил. Мы пошли пешком. Фильм был замечательный – “Анна на шее” с неправдоподобно прекрасной Аллой Ларионовой в главной роли. По малолетству мы не всё поняли, но с удовольствием посмотрели. На обратном пути, когда перешли мост через реку Тагил, надо было забраться на довольно крутую гору на левом его берегу. Тогда папа по очереди понёс всех девочек на плечах. Мы сидели там, болтая ногами, держась за его голову. Было очень весело. Через много лет эту гору срыли, построили новый мост, через который проложили трамвайную линию, соединившую Выю с центром.

Мы ходили в кино всей семьёй почти каждое воскресенье. Это был тогда едва ли не единственный способ отвлечься от обыденности. По пути мы заглядывали в красивый круглый павильон, стоящий рядом с центральной почтой. Там, сидя за столиками, можно было отведать самую свежую продукцию местного молочного завода: сметану, кефир, простоквашу, мороженое.  Мне очень хотелось мороженого, но папа всякий раз брал для меня кефир или сметану, памятуя о моём слабом горле. Просить было бесполезно, и я, давясь, пила нелюбимый кефир.

Четвёртый учебный год оказался для меня тяжёлым, если не роковым. Уже первого сентября было так холодно,  что и пальто не грело, но нас заставили раздеться, чтобы высокое начальство из ГорОНО, которое ждали с минуты на минуту, могло порадовать глаз стройными рядами учениц в белых фартуках.  Гости опоздали минут на тридцать. Я стояла в колонне последней, как самая высокая, и не имела возможности спрятаться от колючего ветра за спины одноклассниц, поэтому жестоко простыла.

Мама повела меня в детскую поликлинику, до которой я с трудом дошла, но обратно идти не смогла – подкашивались ноги и я, временами, теряла сознание. Уж и не знаю, как маме удалось дотащить меня до дому —  я была довольно крупной девочкой. Тяжелейшая ангина перешла в полиартрит с пороком сердца. Бессонными ночами мне казалось, что я умираю, наверное, так оно и было. Мама плакала.

 Врачи предложили положить меня в больницу, но, зная тамошние порядки, родители отказались. Больничный лист по уходу за ребёнком тогда давали только на три дня. Вначале мама просила посидеть со мной родственников, но тётя на третий день отказалась, а бабушка водилась с другой внучкой, которая в то время тоже болела. Обливаясь слезами, мама оставляла меня одну, поставив рядом с кроватью еду и горшок. Вечерами к нам приходила нанятая родителями врач Тамара Михайловна, которая следила за ходом болезни и ставила уколы пенициллина. Я очень боялась шприца, и она подолгу терпеливо уговаривала меня не капризничать.

 Недели через три мне стало лучше, но вставать врач пока не разрешала. Лёжа в постели, я читала книжки, готовила уроки, рисовала и вырезала из бумаги разные фигурки, играя в кукольный театр.

Через полтора месяца мне разрешили встать, но от долгого лежания мышцы совсем ослабли. Пришлось заново учиться ходить, но я быстро это освоила и уже через неделю пошла в школу. Мне временно запретили заниматься физкультурой, и это почему-то вызвало неодобрение одноклассницы Нины Чупиной. “Подумаешь! Ноги у неё больные! Я видела, никаких болячек на её ногах нет. Это она притворяется, что ноги больные.  Подумаешь, неженка какая, от физкультуры её освободили!”, — не раз громко разглагольствовала она перед одноклассницами. И некоторые вторили ей. Вместо сочувствия, я встретила какую-то непонятную злобу.

В довершение неприятностей, перед Новым годом ушла любимая учительница Вера Павловна, потому что её мужа, военного, перевели в другую часть. Мы все хором плакали, прося её не оставлять нас. Первое время многие, в том числе и я, писали ей письма, и она нам отвечала. Вскоре в класс пришла новая пожилая учительница, которую, видимо, временно отозвали с пенсии. Ни привыкнуть к ней, тем более полюбить, мы так и не успели. Кое-как мы доучились до весны. Чтобы перейти в пятый, предстояло сдать четыре экзамена – русский язык и арифметика устно и письменно. Нелёгкое испытание для десятилетних детей.

Незадолго до экзаменов мама пришла в школу поинтересоваться моей успеваемостью. Бдительной Нине Чупиной почему-то показалось, что сумка с покупками для семьи, которая была у мамы в руках, предназначалась для  подкупа педагога.  Я училась хорошо, и ублажать учительницу вовсе не было необходимости.

Как только мама ушла, Нина подняла крик: ”Подлиза! Она подлиза, и мать её подлиза, подкупает учительницу, чтоб получить хорошие отметки!”  Несколько девочек, подхватив её крик, набросились на меня. Я в ужасе от такой ненависти, не понимая толком, что произошло, побежала из школы, куда глаза глядят.  До сих пор помню тоску и отчаяние, охватившее меня тогда. Однако я заметила, что далеко не все девочки кричали мне вслед. Многие стояли в недоумении, а одна, Нина Килякова, даже пыталась защитить. Это была скромная девочка из бедной семьи, училась она не очень успешно, но у неё было золотое сердце.

На моё счастье, мама не успела уйти далеко и увидела, как я стремительно выбежала из школы. Она бросилась за мной и догнала во дворе соседнего детского садика. Мама прижала меня к себе и увела домой, но потрясение, которое я тогда испытала, наложило отпечаток на всю дальнейшую жизнь. Я и раньше не отличалась бойкостью, а после этого случая у меня появилась неуверенность, граничащая с комплексом неполноценности, с которым я всю жизнь пыталась бороться. Болезнь моя тоже оказалась роковой. Затаившись на много лет, она резко проявилась в пожилом возрасте, превратив меня за одну осень из цветущей красивой женщины в инвалида.

После этого случая родители хотели перевести меня в другую школу, но экзамены были уже на носу, другая школа далеко, а осенью наш класс обещали расформировать. Года через два я оказалась в одной компании с Ниной Чупиной, но никогда не напоминала ей о безобразных выпадах против меня. Нина тоже больше не проявляла ко мне враждебности. То ли сама поняла, то ли мама в своё время серьёзно побеседовала с ней.

Сразу после успешно сданных экзаменов меня отправили в пионерский лагерь, откуда я вернулась со вшами и с покрытыми чирьями ногами. Вши мне мама быстро вывела, но чирьи никак не проходили. На месте одного, вмиг вскакивало два новых. Уже не хватало бинтов, и мама кипятила хлопчатобумажные чулки,  в которых я и ходила.

В то лето папу наградили орденом и дали большую премию  за то, что руководимая им смена горняков несколько кварталов подряд перевыполняла план по добыче железной руды. На семейном совете решили купить на эти деньги два отреза добротной ткани, и сшить папе два приличных костюма, коричневый зимний и светло-серый летний. На оставшиеся деньги мама предложила съездить всем вместе в Ленинград, где незадолго до этого она была на так называемой “сработке”.

Туристических путёвок тогда не было, и мы самостоятельно доехали в купейном вагоне до Ленинграда. Чирьи на ногах у меня к тому времени зажили, но в поезде вскочила огромная гнойная опухоль на спине. Я мужественно терпела, даже когда кто-то нечаянно задевал меня, причиняя невыносимую боль. Шрам от этой болячки у меня остался на всю жизнь.

Когда проезжали среднюю полосу России, увидели, на одной из станций огурцы невиданной величины, которыми бойко торговали местные жительницы. Огромные, до 40 см в длину, и толстобокие, они воспринимались нами как чудо огородничества. Всю дальнейшую дорогу мы ели эти огурцы, восхищаясь их отменным вкусом. Мама даже нарисовала контур одного такого чудо – огурца на внутренней стороне крышки чемодана, за неимением другой подходящей бумаги. 

На одной из станций поезд стоял довольно долго. Мы пошли на вокзал, но на обратном пути вдруг увидели, что пришедший недавно состав перегородил путь к нашему  поезду. Не долго думая, я нырнула под колеса. Не успела я вынырнуть на другой стороне, как этот поезд медленно двинулся в путь. Маме стало плохо – я чуть не погибла у неё на глазах. Я же не успела даже понять, что произошло. Родители хором долго отчитывали меня за это безрассудство. С тех пор я никогда больше не переползала под поездами.

Мы подъехали к Московскому вокзалу Ленинграда ранним утром, когда едва брезжил рассвет, и вскоре уже папа снял номер в гостинице Астория, что тогда было вполне свободно и приемлемо по ценам. Для нас, выходцев из провинции, этот номер был подобен чертогу из волшебной сказки. Красивая мебель, мягкий диван с шелковой обивкой, сев на который, можно было утонуть в мягком пухе подушки, светильник в виде бронзовой нимфы, держащей лампу, и роскошная ванная комната привели всех в неописуемый восторг. Особенным  чудом нам показался гибкий шланг душа. Мы увидели такой впервые. Мне не хотелось уходить из такого шикарного номера, и родители почти насильно уводили меня на экскурсии. На третий день папа сказал, что ему не по себе жить в такой роскоши, и мы переехали в номер попроще, хотя цена его была почти такой же.

 Каждый день мы ходили то в Эрмитаж, то в Русский музей, Петродворец и другие места этого прекрасного города. Какие интересные были тогда экскурсии! Я ходила как зачарованная за экскурсоводом, стараясь запомнить каждое слово. Когда, уже взрослой, я снова попала в северную столицу, гиды не рассказывали и сотой доли того, что я слышала в десятилетнем возрасте. Увы, туризм поставили на поток, но в 1954 году всё было обстоятельно, сердечно, от души.

На одной из экскурсий я впервые увидела картины импрессионистов. После роскошных огромных полотен в стиле классицизма, за каждым из которых стояла какая-нибудь интересная библейская история или миф, эти маленькие невзрачные на первый взгляд творения мне совсем не понравились. Лишь лет через десять пришло понимание их извечной красоты.

Нас покорила необыкновенная вежливость и приветливость жителей этого легендарного города, так отличающаяся от грубоватых нравов наших краёв. В то время ещё были живы так называемые “бывшие”, те, кто чудом уцелел в горниле революций, репрессий и блокады.  Они-то и были носителями этой высочайшей культуры, так поразившей нас.

В один из дней мы поехали  в Петергоф. Фасад некогда прекрасного Большого дворца был восстановлен после варварского разрушения фашистами, но, заглянув в окна, мы увидели обшарпанные стены и кучи битых кирпичей. Большой каскад уже работал, и мы с восхищением долго любовались золоченым Самсоном, раздирающим пасть льва, и прекрасным видом на Финский залив. На обратном пути наш катер долго плыл мимо огромных морских судов с иностранными флагами. Когда через много лет я снова поехала в Петродворец, никаких кораблей уже не увидела, возможно, изменили маршрут экскурсионных судов в целях безопасности порта.

На палубе мы разговорились с попутчиком, интеллигентным мужчиной средних лет: “Вы с Урала?”, — спросил он после непродолжительного разговора.

— Да, с Урала, но как вы об этом догадались?

— У уральцев очень характерный выговор.

Я очень удивилась, поскольку не замечала этого, хотя чувствовала разницу в разговоре москвичей и ленинградцев. Мужчина этот был торговым представителем, побывавшим по долгу службы во многих портах и столицах мира. Он рассказал нам о красотах Рима, Парижа и других городов, где успел побывать.

— А какой город самый красивый, на ваш взгляд?

—         Ленинград, конечно.

—         Красивее Рима?

—         Да, красивее, но это моё мнение.

Один  день мы посвятили поездке в Пулково, где мама хотела найти могилу любимого брата Василия. По её сведениям, Василий погиб при защите Пулковских высот и был похоронен близ деревни Бабино. Мы обошли всю окрестность, но ни деревни Бабино, ни места захоронения Василия так и не нашли. Там, где должна была стоять эта деревня, мы увидели широкое гладкое шоссе, уходящее за горизонт. Немногочисленные прохожие подтвердили, что деревня эта давно стёрта с лица земли.

Пришло время возвращаться. Домой приехали на рассвете. Когда в окнах такси замелькали пыльные улицы родного города, в сердце навсегда поселилась тоска по прекрасной “северной Венеции”. До сих пор мне снится, как я блуждаю по лабиринтам Зимнего дворца, но каждый раз золочёная его роскошь куда-то ускользает от меня.

Близилось 1-е сентября, и я стала готовиться к школе. Кончилась учёба в начальной школе, начинался новый этап жизни.

                                         Ноябрь 2008 года, Екатеринбург.